***
Ну и раз я решил продолжать эти записи, то оговорюсь сразу, что придется обойтись без дат, так как с хронологией дела обстоят у меня, прямо скажем, неважно. Пусть тот, кому в руки попадут эти тетради, сам, по собственному усмотрению, упорядочит описанные мною события в соответствии с календарем! Для меня же, еще при жизни превратившегося в собственную тень, такие понятия, как «дни» ,«недели», «месяцы», «точное время», просто утратили всякий смысл.
Что же будет дальше? .. Меня оболевает любопытство и какая-то беспредельная усталость … Это ли не предвестники появления Асайи Шотокалунгиной? …
Итак, первая ночь, которую я провел в ясном сознании, позади …
Да, я оказался прав, и охватившая меня накануне усталось была далеко не случайна! Но унизительное чувство собственного бессилия переросло в железную решимость, и я решил атаковать. Прежде всего мне надо было победить сон. Вот он крадется, нежный убийца! Но у меня на этот яд есть противоядие, и я призываю княгиню Шотокалунгину — ее, а не Яну!
Однако на сей раз она манкирует моим приглашением. Выжидает, затаившись за кулисами моих чувств … Ну что ж, подождем и мы.
В конце концов, тем лучше. Просто даже отлично! Это напряженное ожидание только концентрировало мои силы, и я ощущал, как с каждым ударом пульса моя ненависть, раскаляясь все больше и больше, фокусируется в тонкое, фантастичеcкой остроты жало, которое мне почему-то очень хочется назвать «взглядом дракона»!..
Однако в эту ночь я на собственном примере понял — и слава Богу, что своевременно! — ужасную истину: ненависть, перерастающая свою цель, обращается против самой же себя!
Да, конечно, лишь ненависть не дала мне забыться сном, но я вынужден был непрерывно увеличивать ее накал: изможденное тело можно пришпорить лишь удвоенной инъекцией допинга. Но потом наступил момент, когда силы мои иссякли, и тогда все напряжение моей негативной энергии, подобно кусочку льда на солнцепеке, растаяло на моих глазах. И прозрачный кристалл моего пробужденного сознания сначала превратился в грязную лужицу, а потом стал сгущаться во все более плотный туман духовной аморфности, вялости, тяжкой, свинцовой усталости — родной сестры ленивого благодушного смирения, тупой покорности и скотской похоти … Выходила ли Асайя из-за кулис, чтобы воспользоваться минутой моей слабости?.. Не знаю, во всяком случае, я ее не видел!..
Ну, а за час до рассвета я был уже в полубессознательном состоянии. Забыв обо всех медитативных приемах концентрации, разбитый и подавленный, с сердцем, заходящимся от липкого, унизительного страха, я в панике метался из комнаты в комнату, чтобы хотя бы так, примитивным механическим способом, не утратить над собой контроль, а в голове пульсировала одна-единственная мысль: во что бы то ни стало отбится ото сна, во что бы то ни стало! А он вязкой, рыхлой, удушливо-нежной массой мягко катился за мной по пятам, пятаясь до восхода солнца подмять под себя и напялить на меня намордник с наркозом.
И все же в эту ночь мне удалось уйти от погони и не запутаться в липких ловчих сетях затаившейся в засаде Асайи …
Когда утренняя заря окрасила стекла окон болезненно-бледной желтезной, я прямо на бегу рухнул как подкошенный на одну из оттоманок и очнулся уже далеко за полдень, разбитый и телом и душой …
Итак, слишком яростное сопротивление чревато катастрофой, ибо легко может обратиться против тебя же самого. Своеобразный эффект бумеранга!..
На то, чтобы освоить этот суровый урок, в моем распоряжении три дня, проникла в сознание неизвестно откуда взявшаяся мысль.
Ну, а раз уж ступил на путь тантры, то надо пройти его до конца — таковы указания Липотина … Липотин! Часами ломаю голову, силясь разгадать его самого и его замыслы. Все его заверения в чудодейственности тантрических рецептов, что это — дружеское участие или ???
Смотрю на эту последнюю фразу с тремя вопросительными знаками и пытаюсь установить, когда это было написано?
В тех пределах, где я нахожусь, время низвержено со своего престола. Люди, живущие в подлунном мире, возможно, скажут: это было три или четыре дня назад … А может, три или четыре года, что не менее вероятно …
Понятие времени отныне лишено для меня всякого смысла, это же касается и моего «литературного труда»; в самом деле, марать бумагу в вечном настоящем Бафомета — занятие по меньшей мере абсурдное. И все же в роли стороннего, всеведующего наблюдателя, из своего далека обозревающего прошлое со всеми его ошибками и заблуждениями, мне бы хотелось довести эти записи до конца.
Итак, на третью ночь после той бесславной вилигии я был снова «готов».
О, каким мудрым казался я самому себе! Еще бы, ведь на сей раз у меня хватило ума сойти с «пороховой бочки» ненависти! Теперь я с гордой самоуверенностью полагался на мою закаленную вайроли-йога волю, немало надежд возлагал и на тот опыт, который приобрел за последние «три дня». И хотя ни о каком проникновении в сокровенный смысл традиционной тантрической техники не могло быть и речи, на этот счет я конечно же не питал никаких иллюзий, но мне, тем не менее, кажется, посчастливилось чисто интуитивно, почти вслепую, нащупать некоторые принципиальные истины. Самое главное — это, уподобившись канатоходцу, сохранять устойчивое душевное равновесие, ни в коем случае не позволяя Асайи Шотокалунгиной нарушить этот эквилибр. Доброжелательное равнодушие — вот условие успешного баланса!.. Даже обычную непреклонную твердость моих заклинаний я постарался смягчить, словно приглашая княгиню к дипломатическому компромису.
Она … не приходила.
Я ждал, напряженно вслушиваясь в ночь, как и в прошлый раз пытался уловить затаенное дыхание искусительницы, доносящееся из-за кусис моих чувств. Но ее не было и там. Во всех трех мирах царила тишина.
Полученный урок не прошел даром, я набрался терпения, ибо твердо усвоил, что нервное, нетерпеливое ожидание легко переходит в ненависть, а этим оружием княгиня владет много лучше.
Ничего не происходило. Все кругом словно вымерло. И тем не менее я знал: этой ночью исхо нашего поединка будет решен!
Во втором часу пополуночи меня стали посещать какие-то чудные мысли и видения, моя душа словно превратилась в прозрачное, как родниковая вода, зеркало, и по его серебряной глади, кротко взывая к моему состраданию, поплыли ожившей чередой различные эпизоды несчастной судьбы Асайи Шотокалунгиной. Вот она в роли веселой радушной хозяйки дома, склонной к остроумной шутке, иногда, пожалуй, чуть язвительной, но всегда легкой, и в сущности, безобидной … Может она бывала в отдельные минуты черезчур резка и экзальтирована … Но ведь это и понятно: в столь нежном возрасте перенести такую нервную встряску, как бегство от лап большевистской ЧК, что и взрослый-то не каждый выдержит, а тут избалованнапя девочка, почти ребенок, древней княжеской фамилии! Потом смерть отца, жизнь в изгнании, тяжкая доля лишенного родины эмигранта … Судьба, разумеется, одна из многих, но какой резкий контраст: безоблачное детство в екатеринодарском дворце — … … ; и кровавый кошмар пролетарского переворота! И все же из этой заброшенной на чужбину русской девочки выросла отважная, бесстрашно глядящая в лицо жизни женщина, которую лишь роковое предрасположение — наследственная, слишком гордая и необузданная кровь — толкнуло на неправедный путь и низринуло в пропасть трагической смерти!.. И те наследственные грехи, кои тяготеют над этой достойной сожаления жертвой демонических сил, конечно же давным-давно искуплены ею безвременной кончиной! Да и о каких грехах может идти речь, в самом крайнем случае ей можно поставить в вину лишь то, что она была подневольным медиумом, рабыней фатального стечения обстоятельств, а мы, считающие себя честными христианами, готовы безоглядно заклеймить эту несчастную во всех смертных «грехах» … Я взываю к вашему милосердию, господа … И тут я вздрогнул, поймав себя на том, что, пытаясь разжалобить каких-то несуществующих присяжных поверенных, внутренне апеллирую к самому себе, да еще такими банальными клише, которых постеснялся бы любой второразрядный адвокат.
Самое странное, что мне вдруг действительно стало жаль мою «подзащитную» и страстное желание спасти ее овладело моей волей, которая, несмотря на мой сентиментальный бред, оставалась непоколебимой! Таким парадоксальным образом мне приоткрылась на миг сокровенная суть вайроли-тантры: теперь я хочу вобрать Асайю в себя, дабы очистилась она от ненависти своей. Итак, не ненависть и не любовь — мне надо пройти между двумя этими безднами по узкой, как лезвие ножа, тропке, только так я спасу себя и бедную заблудшую душу …
Это была моя последняя осознанная мысль, так как в следующее мгновение Асайя Шотокалунгина уже лежала рядом со мной и, рассыпав по подушке свои великолепные волосы, томно смотрела на меня глазами счастливой семнадцатилетней принцессы. Невероятно, но это невинное дитя обнимало меня как спасителя от себя самой же, от той Асайи, которая, околдованная злыми чарами Исаис Понтийской, была верной жрицей черной богини …
Интересно, что сама Асайя, казалось, и не подозревала о своем раздвоении! Прильнув к моей груди, как раскаявшаяся грешница припадает к святыне, она отдалась мне вся без остатка …
Потом вдруг суккуб исчез. Чувствовал я себя разбитым и опустошенным, нервы ныли как после изнурительных ритуальных оргий, которые с равным успехом могли продолжаться и день и год. Но мне было все равно, безысходная тоска и апатия обволакивали меня меланхоличными звуками невидимых эоловых арф. В памяти всплывали какие-то полузабытые строки и сладкой отравой циркулировали по моему кровотоку. И вот, словно привет из далекого детства, в висках ритмично запульсировало:
Ущербная луна.
Ночь шита серебром.
Ты смотришь на меня.
Ты помнишь обо мне.
Как крошечен ущерб отточенным серпом,
но как бездонная щель, как пристально узка …
Губы мои еще шептали, повторяя в сотый раз эти слова, а Липотин уже был тут как тут — стоял в изножье моей постели и, вытягивая, подобно изнывающему от жажбы аисту, замотанную алым шею, слушал, и усмехался, и ободряюще кивал …
Потом он заговорил совсем тихо, под зловещий аккомпанимент шипения — это воздух выходил сбоку, из-под шейного платка, а звуки катились через фистулу подобно дробинкам в стеклянной трубочке:
— Увы, почтейнейший, увы … мы оказались слабее! Мне жаль, мой покровитель, искренне жаль, но Маске может служить лишь сильнейшему. Вы же знаете, таким меня произвели на этот свет.Служил я вам верой и правдой и теперь, возвращаясь в стан противника, ничего, кроме сожаления, не испытываю. Предупредить вас о моей отставке — единственное, что я могу сделать. Вы, конечно, сумеете оценить меру моего благорасположения! Ну и пару слов на прощание: с общепринятой точки зрения вы — человек «конченный». И все же я желаю вам счастья и дальнейших побед на нелегком поприще … гм … покорителя женских сердец! Засим, позвольте раскланяться: время — деньги … В кафе прошел слух, что какой-то приезжий из Чили покупает руины Эльзбетштейна. Наверное, думает, что там под каждым кустом зарыто по старинному кинжалу!.. Доктор Теодор Гертнер — так зовут иностранца. Впрочем, лично мне это имя ничего не говорит. Итак, почтейнейший, — и он небрежно отсалютовал мне шляпой, — до скорой смерти!
Я был не в силах подняться, не мог выдавить из себя ни слова — и не услышал, а скорее угадал по его губам: «Тибетские гугпа велели вам низко кланяться … » Липотин церемонно склонился в дверях, и его глаза вспыхнули таким злорадным инфернальным триумфом, какой человеческая фантазия и представить себе не может.
Никогда больше Липотина я не видел.
Теодор Гертнер! — наконец дошло до моего сознания, и сразу отступила ленивая истома. Теодор Гертнер?.. Но ведь он утонул в Тихом океане! Или я ослышался и Липотин произнес другое имя?.. Голова моя пошла кругом, и я снова опрокинулся на диван, а когда наконец с несказанным трудом поднялся, то понял, что Липотин прав: игра проиграна и я обречен! Но когда и каким образом приговор будет приведен в исполнение?.. Полная неизвестность, от которолй можно сойти с ума. Мертвая маска Джона Роджера, застывшая в жуткой гримасе, предстала на секунду моему внутренему взору …
О, с какой невиданной легкостью, до смешного небрежно обвело меня вокруг пальца дьявольское коварство Исаиc Черной!..
Невозможно описать ту развернувшуюся передо мной бездну стыда, уязвленной мужской гордости и, самое невыносимое, унизительного сознания собственной глупости.
Взывать к Яне? .. Сердце мое молило об этом, но я пересилил себя и промолчал. Не надо тревожить ее там, в царстве вечной жизни, ведь не исключено, что она тоже меня слышит. Быть может, ей сниться, что мы навеки соединились, а я потревожу ее сон и своим криком de profundis бесконечной жизни столкну глубоко вниз, в поле притяжения Земли, туда, где любовь не может ничего изменить, а ненависть — все.
Так и ждал я, простертый неподвижно на ложе моем, наступления ночи. Дольше и ярче, чем обычно, светило солнце в мою комнату, и я даже усмехнулся: уж не остановил ли я его, как иисус Навин?..
… И вновь во втором часу пополуночи Асайя лежала рядом, и вновь я, обманывая себя самого, попался на ту же приманку: спаситель, несчастная жертва … и … и все остальное!..
Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воли входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. Мое он разбил в самое последнее мгновение, когда я был на волосок от гибели; кратким описанием этого я и закончу мои записи.
Вначале был ад. В каких только обличях не явлалась мне — даже средь белого дня! — Асайя Шотокалунгина! Какой-то фантастический карнавал, калейдоскоп масок, за каждой из которых была она, она, она — кружившая мне голову восхитительным очарованием своей неподражаемо нежной , по-детски невинной жестокости, ослепляющая умопомрачительной наготой своего божественного тела.
Асайя Шотокалунгина была всюду. Кусая в кровь губы, я произносил формулу заклинаний, и она покидала меня, смиренно потупив взор с такой трогательной тоской неразделенной любви, что сердце рвалось на части … Нет в мире слов, способных хотя бы приблизительно передать, чего стоило мне устоять пред этим ангельским взором, молящим о снисхождении.
Но уже в следующее мгновение, едва растворившись в воздухе, она, тысячеликая, всплывала во всех отражающихся поверхностях моего дома: в полировке шкафа, в наполненном водой бокале, не лезвии ножа, в опаловых бельмах оконных стекол, на выпуклой стенке графина, в хрустальных подвесках люстры, в белом кафеле печи. Мои муки возрастали тысячекратно, ибо Асайя, соскользнув в иную плоскостьь моих чувств, не только не становилась дальше, но и наоборот — приближалась, и я ощущал ее обжигающую близость постоянно, в любое время дня и ночи. Если раньше я пытался изгнать княгиню усилием воли, то теперь она, отразив мой волевой импульс, обратила его на меня самого, и … я стал вожделеть ее: отныне мою душу раздирали две взаимоисключающие страсти — одна с проклятиями гнала Асайю прочь, другая умоляла вернуться...
А когда чувства мои стали корчится в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскомиу зеркалу Липотина, на котором еще загодя в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зеленый омут …
Она лежала на самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне обнаженную грудь, и ее невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове стали дыбом, и я понял: это конец!..
Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив ее на тысячи острых брызг …
И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там черным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанным вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчетным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она — Асайя, Асайя, Асайя … Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная … Но нет, она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и по-прежнему, заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, — тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжелым, сладострастным дыханием …
Атмосфера в доме стала аромотом ее кожи … Да, да — запах пантеры, но ничего более сладкого, весеннего, дурманящего я в своей жизни не вдыхал. Только ребенок может по-настоящему оценить то блаженное забвение, которое навевают иные ароматы …
И тогда … тогда Асайя начала вбирать меня в свою ауру, в свое астральное тело … Я оцепенел от патологического ужаса, когда встретился глазами с ее неумолимо жестоким и невинным взглядом гипнотезирующей меня рептилии, для которой убийство — это естественный образ жизни, природный долг. Всей сокровенной эссенцией своего существа она приникала под мой кожный покров, вползала в позвоночный столб, сворачивала свои кольца в головном мозгу; она прорастала в меня, перерастала … И где, где было оно тогда — мое спасение, мужество, воля?!
И вновь мой слух снаружи и изнутри затопил колдовской завораживающий ритм:
О, как бездонна щель, как пристально узка …
Но крошечен ущерб отточенным серпом …
Ты помнишь обо мне …
Ты смотришь на меня …
Ночь шита серебром …
Ущербная луна …
Я еще успеваю понять, что это моя последняя, прощальная песня.. И тут меня, уже ступившего на порог чудовищной бездны — философы называют его «восьмым миром», в нем человеческое Я подвергается абсолютной диссолюции, — отбрасывает назад внезапное озарение, подобно молнии средь ясного неба сверкнувшее в моем сознании: кинжал!.. Наконечник копья Хоэла Дата!.. Ведь он мой!..
Может ли одна только мысль породить огонь? На собственном опыте я убедился в могуществе пиромагии. Огненная стихия — скрытая, невидимая, вездесущая — до поры до времени спит, но одно лишь тайное слово — и в мгновение ока проснется пламя и захлеснет Вселенную.
Мысль о кинжале словно высекла из кремня моего сознания магическую искру …
***